По–армянски — Вардуи, а по–русски — Роза

    Всегда боялась старости — не годов в паспорте, а того, что с ними приходит. Одиночества, потери рассудка, бессилия да мало ли еще чего!
    Розалия Христофоровна, стоило с ней познакомиться, моментально развеяла эти панические настроения: в 90 лет (уже даже с лишком) Розалия Елизарова — дама весьма и весьма приятная. Не каждый в столь почтенном возрасте сохранит такую ясность ума, доброжелательность и активность.
    — Только не смейте ее называть бабушкой! — строго–настрого запретила нам ее подруга и коллега Ольга Васильевна.
    Да у нас и язык бы не повернулся.
    — А уж она интересная! — добавляет Ольга Васильевна. — Часами можно с ней разговаривать. Все ее волнует, за всем следит.
    Судьба у этой женщины — сценаристам не придумать. Сказать, что трудная? Банально. Рано потеряла отца, который перевез и Розалию, и ее младшую сестричку в Ленинград (сам малограмотный, железнодорожник, очень хотел, чтоб его кровинушки стали учеными, ну а мама и вовсе не знала грамоту, училась у девчонок).
    — Отец говорил: родился на железной дороге, на ней и умру, — вспоминает Розалия Христофоровна. — Как предвидел. Под поездом погиб.
    Пережила наша героиня войну на Дальнем Востоке, когда все оттуда бежали. Пережила и смерть малыша, так и оставшегося единственным: Розалия Христофоровна привезла сынишку во Фрунзе, когда тому было всего–то два месяца. А еще через два он погиб. Нелепо, ужасно нелепо — аллергия на клубнику, а в инфекционке поставили другой диагноз — дизентерия.
    — Сделали инъекцию, вынесли из процедурного кабинета, а через минуту уже и не стало сыночка, — с горечью вспоминает. — А родился — четыре с половиной кило!
    Следом настигла женщину и смерть любимого мужа. (Он был военным, и с Дальнего Востока его перевели в Белоруссию, на границу с Литвой. А тогда, в 49–м, по лесам бандюки шныряли, выслеживали советских офицеров.)
    — Родилась я на Кубани, — продолжает Розалия Христофоровна. — В захолустном городке Армавир. В Ленинграде, куда нас отец увез, все заботы после его смерти упали на меня как на старшую. Это в 31–м году было. Закончила в 33–м медицинский техникум и в том же году поступила в Первый Ленинградский мединститут. Сестра тоже врачом стала.
    Кем быть — выбора не стояло.
    — Я в детстве много болела, — улыбается собеседница. — И всегда маме говорила — стану доктором…
    Правда, с мечтой стать хирургом пришлось все же расстаться, несмотря на всевозможные рекомендации и похвалы светил. Война откорректировала.
    — Страшно тогда было, по–всякому было, — рассказывает Елизарова. — Годы трудные, а что делать, надо было работать: вставали в шесть утра, ложились в двенадцать. Да и то не всегда уснешь: то больные, то с травмой. Поднимайся, иди.
    А потом был Фрунзе — в 48–м году. По семейным обстоятельствам: мама–блокадница не выносила дальневосточный климат, известное дело. А тут у нее жили родные, обосновавшиеся еще в 20–х годах. Приехали — мама, она, сын и муж.
    — Семью нашу раскидало, — говорит она. — Кто в Актюбинске, мама одна блокаду Ленинграда пережила (брата на второй день войны забрали на фронт). Я свои ползарплаты маме посылала, сестра. А она на это могла только хлеб купить. Маленький, тугой, как подошва. Библиотека домашняя была сожжена: у нас много книг интересных было, отец собирал. Помню, огромная книжка Пушкина стояла. Отапливались так… Холод был: человек плюнет, плевок на лету застывал. Мебель в огонь пошла: письменный стол, за которым занимались, тоже порубили и в печку…
    Южный город встретил ее назначением в ОИТК — начальником медицинского отделения, в подчинении которого были и колонии, которые надо было обустраивать и обустраивать.
    — Уже 56 лет живу здесь, — улыбается. — И столько же — в органах Внутренних войск (Розалия Елизарова — подполковник медицинской службы. — Т. О.). Только две записи в трудовой книжке: принята и уволена на заслуженный отдых. Без нескольких месяцев 43 года прослужила. Начинала рядовым врачом, а закончила начальником медотделения МВД, где и проработала 19 лет, в военкомате все удивлялись.
    Сорок три года — трудовой стаж, сорок три — награды. Первую — “Отличник здравоохранения” — присвоили, когда война еще не закончилась. А в 1978 дали “Заслуженного врача Киргизии”.
    — Длинная жизнь, слава Богу, девять десятков лет, — не без гордости говорит. — В наших органах нет ни одной женщины, которая бы столько проработала. Здравоохранение МВД — мое детище. Очень много сил и энергии на это потратила. Со всеми в ладу была, ценили в Москве. Позвонишь: у меня не хватает путевок для таких–то — все, Розалия Христофоровна, будут. Не хватает зарплаты специалистам? Будет!
    Поликлиника МВД, которую в народе раньше мини-санаторием называли и в которую за честь было попасть, — тоже ее старания: и ванны (грязи специально с Иссык–Куля привозили), и души разнообразные, и физиолечение, и кабинет лечебной физкультуры — чего там только не было!
    — Не хожу сейчас туда, — отмахивается. — Мне больно. Все поликвидировали, развалили. Ветераны много знают, только их никто ни о чем не спрашивает…
    Розалия Христофоровна достает альбом.
    — Раньше тут золотом было, — проводит ладошкой по шершавой поверхности. — Смотрю на себя: я это или не я?
    Среди листов мелькает грамота.
    — А поглядите–ка, — лукаво смотрит на нас. “Уважаемой Вардуи Христофоровне” — отпечатано красивым шрифтом. В ответ на наши изумленные взоры — смеющийся: а я знала, что вы заметите!
    — По–армянски Аванес, а по–русски Ваня, — приговаривает она. — Я ярмянка. А у армян Вард — это Роза. Знакомым трудно было произносить. Вот и получилось: хотите попроще, зовите меня Розалией. Каждый по–своему называет: Розалек, Розанчик… А я все равно Вардуи (с улыбкой). Я для всех домашний доктор: у кого лекарства кончились, у кого давление подскочило, все ко мне бегут. И о Совете ветеранов все мысли медицинские. Вечно узнаю, кто там да как. Натура беспокойная — всех патронирую (смеется).
    Окружение у Вардуи Христофоровны — это не только многочисленные друзья и соседи. Есть у нее и семья: после девяти лет вдовства познакомилась она с достойным мужчиной, тоже фронтовиком.
    — Но уже 21 год, как его нет, — печально говорит собеседница. — Мы с ним 25 лет прожили душа в душу. Я настояла, чтоб он перевез сюда своих детей. С дочерью мы в очень хороших отношениях. Ее семья — это моя семья. И племянница есть, и правнучка. Я — старшая в семействе, все со мной советуются. Помогают. Валя, дочь, за продуктами ходит, платежки все на ней. А так — я сама управляюсь. Привыкла работать. В десять утра встаю — утром поваляться надо хоть часок. Торопиться–то некуда. И потом занимаюсь домашними делами. Большую стирку не делаю. А так и полы подотру, и пыль смету, и кушать приготовлю — не без этого.
    А еще очень любит возиться с цветами — их у Вардуи Христофоровны не счесть: и строгие щучьи хвосты, и денежное дерево. На серванте — семь слоников, вазы. На стенах — фотографии в рамочках.
    — Меня все интересует в жизни, — утверждает хозяйка. — Всегда новости слушаю: заканчивается НТВ, спать ложусь. Эх, сейчас я лишена того, что больше всего люблю на свете: музыки, оперы. Надеяться на телевидение невозможно — хорошо, когда Кобзон выступает, а вот эти пляски — это я не люблю. Я иной раз “Евгения Онегина” могу спеть от начала до конца. На Дальнем Востоке, еще до войны, конечно, собирались с друзьями и давай арии иполнять (женщина до сих пор бережно хранит записную книжку, в которой аккуратненько вписаны названия опер и композиторы. —
    Т. О.). Мой второй муж был администратором театра оперы и балета. Все переслушала. В свободное время или туда, или в филармонию ходила — в ладу с музыкой. А сейчас лишена этого, далеко одна ходить не могу.
    — Все, что я делала в своей жизни, считаю, было правильным, — убежденно говорит Вардуи Христофоровна. — И если бы начать сначала — ничего не изменила бы. Я была там, где эпидемии, холера, энцефалит… И ничего не боялась. Девяносто лет — это много. Иногда думаю: наверное, хватит. А потом: ну и что ты в земле лежать будешь? Ты можешь еще многое сделать…
    Татьяна Орлова.
    Фото Владимира Пирогова.

Адрес материала: //mail.msn.kg/ru/news/7489/