Валентина ГОРЯЧЕВА: Науку нельзя политизировать

    Встрече с археологом, кандидатом исторических наук Валентиной Горячевой предшествовало многолетнее знакомство в стенах республиканской Академии наук. Как–то я увидела на стеллажах в коридоре Института истории НАН обломки огромных хумов для вина и сыпучих продуктов (типа амфор), заинтересовалась ими, и оказалось, что в институте есть музей археологии. А по весне, вскапывая собственный участок в черте города, я нашла керамическую подвеску, в которой В. Горячева опознала терракотовое украшение IХ—Х веков.
    Сейчас Валентина Дмитриевна — доцент КРСУ, читает лекции по археологии Евразии, культуре повседневности, истории религии народов мира и другие. Она лауреат Государственной премии республики (в соавторстве) за учебник по истории кыргызов и Кыргызстана для вузов.
    — С чего началось ваше увлечение археологией, переросшее в профессию, нетипичную для женщин?
    — В археологию я попала случайно. Училась во фрунзенской четвертой школе в основном на пятерки, а единственная тройка в аттестате была как раз по истории, которую я не любила, потому и об археологии никогда не думала. История была нелюбимой потому, что семью нашу не обошли репрессии. Мой папа был сыном раскулаченного в Новосибирске конезаводчика. Они с братом бежали в Киргизию, спасаясь от ареста, прятались, работали пастухами, хотя были грамотными по тем временам людьми — зоотехниками, прекрасно разбирались в коневодстве. Отец стоял у истоков конезавода в Рыбачьем, потом работал в Оше. Помню директора заготживконторы Михельсона и главного зоотехника Исаева, которые создавали тут коневодство вместе с моим отцом. Всю жизнь он скрывал свое происхождение и лишь чудом избежал тюрьмы. На войну ушел добровольцем. Там его приняли в партию, а 26 ноября 1941 года он погиб в боях под Москвой. Мама одна поднимала троих детей. Я была младшей и единственной, получившей высшее образование в нашей родне.
    После школы в 1957 году поехала я в Новосибирск поступать в Институт инженеров железнодорожного транспорта и познакомиться с родными отца. Став студенткой, я вскоре поняла, что это не мое, и ушла из вуза. Родственники же меня и знать не хотели — фамилия была известная в городе, хотя уже и Сталин умер, и многие вернулись из лагерей. Приехав домой во Фрунзе, я пошла на автобазу, где работала кондуктором, кассиром комсомольско–молодежной бригады, которая колесила по городу на первых “ЛАЗах”.
     Готовила себя и в журналисты. В 1959–м стала студенткой отделения журналистики гуманитарного факультета Ташкентского университета. Проучилась год. Но в группе у меня отношения не сложились: я была приезжая, из простой семьи, а на этом факультете учились только дети высокопоставленной узбекской элиты. Пришлось перевестись на единственное на историческом факультете русскоязычное отделение археологии.
     — А сейчас не сожалеете о журналистике и о том, что жизнь сложилась так, а не иначе?
    — Ни в коей мере. В археологию набор был маленький, поступали целенаправленно, и поначалу меня там восприняли как чуждый элемент. До третьего курса профессор Михаил Евгеньевич Массон меня никак не выделял, в чем я сама была виновата, ни в чем себя в будущей профессии не проявив. К тому же я была активисткой, участвовала в самодеятельности — пела и плясала, играла на аккордеоне. Именно поэтому и поехала в Ташкент, где было музучилище, куда меня не приняли, поскольку я была самоучкой, без музыкального образования. А на третьем курсе я вообще хотела уйти в театральный…
     — Ну а когда же вы “подсели” на археологию, и, как оказалось, навсегда?
    — После третьего курса, когда поехали в экспедицию. Это было на юге Узбекистана, в Сурхандарьинской области, на античном городище Халчиан, где раскапывали дворец Кушанских царей. Это древняя Бактрия, памятник первых веков нашей эры. Внутри дворца сохранилась (в осколках) целая галерея скульптурных портретов. Дали мне самостоятельный объект — кусочек холма. Копала я, копала и раскопала погребение монгола, возможно, из рода Чингисхана — мощный скелет с характерным черепом, золотые украшения. Он меня не только напугал, но и заинтересовал: я поняла, сколько можно найти интересного и ранее неведомого.
    Работа археолога очень романтична, но кропотлива и физически тяжела, требует большой выносливости. Наш курс из четырнадцати человек окончили только семь. Причем в основном девушки (очевидно, они более выносливы).
    — Кого вы считаете своими учителями в археологии?
    — Я всю жизнь буду благодарна зав. кафедрой археологии Средней Азии профессору Михаилу Массону и его супруге, тоже археологу и искусствоведу ТашГУ Галине Анатольевне Пугаченковой. Она дала мне первые уроки полевой археологии. По диплому я историк–археолог, в республике таких специалистов не больше четырех. Михаил Массон — основоположник среднеазиатской археологической и нумизматической школ, специалист по древней персидской и арабской эпиграфике. Он воспитал целый ряд специалистов мирового уровня.
    После университета я работала в Инспекции по охране памятников и музееведению при Минкультуры Киргизии. Тогда мне пришлось делать паспортизацию памятников, методички, инструкции. Да и перечень памятников был в республике небольшой. Потом работала зав. отделом досоветской культуры в Историческом музее, затем — зам. председателя президиума Общества охраны памятников. В середине шестидесятых участвовала в комплексе работ по учету всех памятников республики, а археолог Борис Помазкин стал создавать реставрационную базу при Минкульте.
    Потом мне предложили аспирантуру, хотя я и не думала стать ученым. За три года написала диссертацию о средневековых городских центрах и архитектурных ансамблях Киргизии: Буране, Узгене, Сафид–Булане.
     Защитилась я в 36 лет. А в 1983 году моя монография попала в поле зрения известного немецкого археолога Бурхардта Брентьеса, тот прислал на нее хороший отзыв. С тех пор меня охотно публикуют в бывших союзных и зарубежных изданиях по археологии и архитектуре.
    — Как складываются отношения с коллегами по археологии? Вообще много ли их у нас в стране?
    — Скажу так: тех, кто меня не любит, больше, чем тех, кто мне импонирует. По натуре я не лидер, а ведомый, свою работу выполняю честно, скрупулезно изучаю источники. В Академии наук мне приходилось писать многое (и для многих), причем иногда и не по моим проблемам.
    Так что мой путь в науку Кыргызстана прошел через отрицание меня коллегами как специалиста, а я, в свою очередь, старалась показать свой профессионализм.
     У меня семь книг. Последняя издана в прошлом году. Конечно, меня задевает, что я более известна за рубежом, нежели у себя дома. Не думаю, что это нормально. В 1987 году известный французский археолог Франц Грене приезжал познакомиться с раскопками на городище Навекат, тогда он предложил написать статью в его книгу. Опубликованы за рубежом (Нью–Дели) мои исследования по буддийским памятникам как отклик на трагедию в Бамиане, когда была взорвана талибами статуя Будды. Есть статьи по зороастризму, исследованиям наусов (склепов Семиречья), исламской архитектуре и другим. Так что я достаточно востребована в мировой археологии. Приглашали меня в Японию, Францию, Турцию для выступлений с докладами по разрабатываемым мною и актуальным в мире темам археологии, но местные чиновники меня не выпустили... Я не люблю политику и считаю, что наука должна быть вне ее. Поэтому я не участвовала в мероприятиях по 2200–летию кыргызской государственности.
     — Кстати, а как вы относитесь к этой идее?
    — Многие меня об этом спрашивали. Отвечаю так: в некоторых китайских источниках упомянуто владение кыргызов (вместе с татарами, усунь, кангюй и другими племенами) где–то в Центральной Азии или Восточном Туркестане, которых гунны разгромили и оттеснили. Есть сообщение эпохи Тан (VII—X в.в.), что кыргызы — это древние гэгуни, одно из азиатских племен. Но археология это пока находками не подтверждает. Кстати, есть и иные точки зрения — например, что кыргызы — из гуннов.
    — Чем сейчас живет отечественная археология?
    — В республике зарегистрировано более трех тысяч памятников, но комплексно изучаются лишь единицы. Опубликованы (частично) материалы по Буране, немного по Узгену, Садыр–Кургану, Кетмень–Тюбе, Ошу. К сожалению, у нас до сих пор не разработана классификация керамики. Для этого надо иметь несколько хорошо, методически верно раскопанных комплексов, и чтобы каждый вскрытый слой был зафиксирован датирующим время материалом. В археологическом отношении республика изучена мало, а все разрушается очень быстро. Многие памятники безвозвратно потеряны. К сожалению, люди невежественны в этом отношении.
    — Что тревожит вас более всего?
    — Пышным цветом расцвела черная археология. Все, кому не лень, ходят по курганам и местам раскопок с металлоискателями. Найденное стекается в антикварные лавки, вывозится за рубеж. Правда, бывают случаи, когда таможня конфискует изделия, иногда меня приглашают в Министерство культуры на экспертизы для определения их ценности. Что интересно, за наши находки в России дают большие деньги. Черепки, которые в изобилии валяются на поверхности исторически перспективных городищ, на российской границе скупаются за тысячи рублей. Но есть и много подделок, выдаваемых за старину.
    — Валентина Дмитриевна, зная вас не один десяток лет, я всегда была уверена, что вы давно уже доктор наук.
    — Многие так думают. Недавно я обсуждала докторскую диссертацию в Алматы, и мои коллеги были очень удивлены, давно считая меня и доктором, и профессором. Скоро намерена защитить диссертацию, тема которой продолжает кандидатскую и посвящена городской культуре древнетюркских каганатов, новым открытиям на городищах Красная Речка, Акбешим, городам юга республики VI—XII веков. Надеюсь стать первым доктором наук по специальности “археология” в республике.
    Беседовала Елена МЕШКОВА.
    Фото из архива Валентины Горячевой.

Адрес материала: //mail.msn.kg/ru/news/16894/