О старых и новых революциях

    Общество еще не преодолело раскол, вызванный стремлением новых властей сохранить патримониальные традиции прежнего режима, всего лишь обновив его “внутренний колониализм” в кадровой сфере. Но немаловажную лепту в этот раскол внесли и идейно–теоретические споры вокруг мартовских событий, особенно тех, кто пытались подкреплять свои позиции, так сказать, солидной научной базой. Их мнения были восприняты многими по известному психологическому шаблону, что–де против науки не попрешь. Причем эти доводы в одинаковой мере оказали своеобразную услугу по обе стороны политической баррикады. Те, кто признали мартовские события переворотом, обещают теперь устроить настоящую революцию. Ну а те, кто все же считают их революцией, настаивают на ее втором этапе. Поэтому есть необходимость разобраться в этих аргументах и выяснить для себя, насколько они вообще научны и соответствуют ли современной логике истории. С позиций науки, как известно, выступили в основном два человека: ученый–политолог, журналист Александр Князев и экс–президент академик Аскар Акаев. С ними, в принципе, можно было бы как согласиться, так и поспорить по многим вопросам. Однако в данный момент нас интересуют их главные научные аргументации насчет революции и переворотов. Но начнем с конспирологии.
    
    У конспирологов от страха глаза велики
    Акаева и Князева прежде всего сближает конспирология, а точнее, такая ее новейшая вариация, как мондиалистский заговор. Последний направлен на разоблачение планов “тайного мирового правительства”, в качестве которого воспринимаются США.
    Титул первого конспиролога страны, бесспорно, останется за экс–президентом. Он уже давно, сразу же после грузинских событий, написал книгу, где развенчал “экспортеров демократии” как троцкистов, упрекал американцев в том, что они в продвижении демократии стали применять технологии большевиков, и предлагал союзникам по СНГ противоядие от заговора международного интернационала “цветных” революционеров. Но это его не спасло. Зато его мысли развил Князев, причем весьма масштабно. Нужно признать, что политолог в своей книге по этой части явно оставил далеко позади не только самого экс–президента, но и многих известных конспирологов, которые, как говорят сведущие люди, обычно рассматривают мир через апокалипсические и манихейские очки. Если собрать воедино все выводы Князева, разбросанные по разным частям его книги, получится такая картина: все, что было связано с Западом, в том числе контакты на высшем уровне, сотрудничество в сфере безопасности, в военной и гуманитарной областях, даже открытие Американского университета, оказывается, послужило далеко идущим целям мондиалистов. А они, как уверяет политолог, хотят только одного — привести во власть “путем переворотов либо сомнительных выборов слабые правительства, прочно связанные с Западом”. В роли инструкторов революции выступили американские, международные и прочие иностранные неправительственные организации, которые использовали тех, кто имели с ними дело, в качестве агентов влияния. Короче, мартовские события, по мысли политолога, стали закономерным итогом повсеместного и крупномасштабного подкупа и предательства. Даже армия не встала на защиту своего главнокомандующего.
    Хорошо. Но чего добились эти мондиалисты, выбрав нашу страну в качестве следующего плацдарма для “цветной революции”? “Была инсталлирована оккупационная демократия”, и, как “отработанный” объект глобальной и мегаполитической игры США, Кыргызстан стал одним из “марионеточных режимов”, утверждает Князев. На это намекал и экс–президент. “Я сделал все, чтобы уравновесить интересы трех великих держав. Но США такой баланс не устраивал. Американцы хотят ясной ориентации на Вашингтон”, — утверждал он.
    Однако этот “отработанный объект” повел себя весьма странно. В отличие от “виртуозного политического канатоходца” (такого эпитета удостоен в книге экс–президент, который разрешил США разместить свою военную базу в “Манасе” за символическую сумму) новая власть под давлением ШОС сначала почти была готова распрощаться с американцами. Но потом, все же передумав, потребовала у них раскошелиться за аренду кыргызской земли и ультимативно ставила этот вопрос перед Вашингтоном. Был еще случай, когда устами “опытного дипломата”, коим кое–кто называет нынешнего министра иностранных дел, новая власть, опять же по подсказке своих стратегических союзников, чуть не указала на дверь другой мондиалистской организации — ОБСЕ. И дело этим не закончилось. Один из харизматических лидеров кыргызской революции, который, если говорить словами Князева, мог бы стать просто “большой находкой” для “мировых заговорщиков”, в бытность генпрокурором страны явно был настроен на то, чтобы скопом сдать андижанских беженцев лично в руки самого инквизитора Центральной Азии вопреки возражениям ООН, Евросоюза и США. Наконец, вот только недавно двух американских дипломатов выдворили из страны за их неуместные контакты с энпэошниками. И все это называется “оккупационный режим”? Может, “международные заговорщики” напоролись на то, за что боролись? Или у наших конспирологов просто глаза от страха велики?
    
    Почему не революция, а переворот?
    Как раз на этот вопрос и выдвигаются научные аргументы. В частности, экс–президент говорит, что “наука определяет революцию как трансформацию с переходом общества в более высокое качественное состояние”.
    Таковых изменений после 24 марта не было и не предвидится в скором времени. Поэтому он признает эти события только классическим переворотом, и менять эту свою научную позицию не намерен.
    Переубеждать “ученого мирового масштаба”, как о нем говорили его поклонники, нет смысла. Просто хочется напомнить, что после всех известных в истории революций неизбежно наступали откат, стагнация, а иногда и реакция. Все они разрушали социально–культурную среду, составляющую почву для дальнейшего развития. Эти революции всего лишь взламывали препятствия, которые не были устранены эволюционным путем. При этом “более высокого качественного состояния” общества достигали по прошествии многих и многих лет, когда эволюция или же последующие революции доделывали, доводили до логического завершения работы, намеченные предыдущими революциями.
    Скажем, английский “Великий мятеж” середины XVII века, начавшийся под лозунгом перехода к конституционной монархии, вылился в гражданскую войну и привел к диктатуре Кромвеля. Дело завершила только Славная революция 1688 года, которую историки называют первым бескровным переворотом, после чего Англия стала буржуазной демократией с четкими правовыми нормами. Великая французская революция также пережила несколько кровавых переворотов и завершилась диктатурой Наполеона. Ее задачи по созданию социального государства стали осуществляться лишь после революции 1848 года. Что же касается Октябрьской революции большевиков, она продлилась почти двадцать лет и закончилась сталинизмом.
    Все это общеизвестные факты, о них хорошо знает и экс–президент. Но он по своей привычке и на этот раз смотрит глазами физика на природу революций. В естественных науках, в технологии и других близких к ним сферах слово “революция”, как и “переворот”, действительно означает немедленное высокое качественное состояние вещей. Но “кто везде и всюду механически переносит естественные законы на социальные, тот, по меньшей мере, наивен”, — утверждал Ф. Энгельс.
    У Князева аргумент еще интереснее. Он говорит, что “слово “революция” означает нечто иное, а именно: принципиальную, качественную смену политической либо экономической систем”. Идейным отцом всех “оранжистов” у него выступает Ленин. Вся “технология так называемых “оранжевых революций” явно заимствована из ленинских работ о вооруженном восстании”, — пишет он. Но все же главная ленинская черта в этих “оранжистах” — “ставка на революционное насилие, на организованное, обученное меньшинство, использующее толпу недовольных и зевак для захвата власти”. Поэтому все эти революции с “предикатами” объявляются государственным переворотом. И чтобы доказать это научно, Князев ссылается на авторитет… Ленина и приводит его слова о том, что, когда большевики взяли Зимний дворец, это был государственный переворот, а на другой день, когда он подписал декрет о земле, — уже революция. Но “люди, пришедшие к власти в Киргизии прошлой весной, своего декрета пока не подписали. И, судя по всему, делать этого не собираются”, — говорит политолог.
    Если все это есть научная истина, то опять возникают наивные ненаучные вопросы. Ну, скажем, если новые власти задним числом объявят о переходе от рыночной экономики к старому колхозному строю, превращаются ли мартовские события автоматически из переворота в революцию? Может быть, и генерал Пиночет, когда совершал путч, потопив в крови многих сторонников–социалистов Сальвадора Альенде, сперва устроил государственный переворот, а затем, когда Чили вернулся на капиталистический путь развития, стал революционером? Или возьмем Мьянму, старую Бирму, где давно правит военная хунта с помощью только декретов. Там парламент и другие ветви власти вообще упразднили. Это уже не то что принципиальное, а нечто радикально новое в практике современных политических систем. Может, их тоже пора называть революционерами?
    
    Самая вредная ложь
    Князев также ссылается на “теорию растущих ожиданий”, впервые описанную Алексисом де Токвилем, согласно которой чем больше социальных благ, в первую очередь политических свобод, обретает то или иное сообщество, тем больше этих благ ему требуется. С политологом соглашается Акаев. И внушается мысль: дескать, прежний режим пал не потому, что был плох, а по той простой причине, что чем больше ты человеку даешь, тем еще большего он от тебя требует.
    Да, Токвиль действительно показал на исторических примерах, что разрыв между растущими ожиданиями и не поспевающей за ними реальностью становится причиной острейших социальных кризисов. Он утверждал, что революция происходит тогда, когда имеет место внезапное улучшение социальных условий или когда вслед за периодом социального улучшения наступает ухудшение. Такого же мнения придерживаются его современные последователи, согласно которым “революция является результатом не абсолютной, а относительной депривации и происходит тогда, когда на смену длительному периоду растущего экономического процветания внезапно приходит противоположная тенденция”.
    Ссылаясь на эти и другие теории, Князев с Акаевым интерпретируют их своеобразно. В данном контексте оба они старательно избегают слова “революция”, заменяя его понятием “переворот”. В итоге приходят к выводу, надо полагать, научному, о том, что “насильственный захват власти больше возможен в тех странах, где созданы более или менее демократические предпосылки”.
    Но зададим себе такой вопрос: а где сейчас чаще всего случаются перевороты? Конечно же, в Африке. Значит, на этом континенте, если верить Князеву и Акаеву, демократических предпосылок больше, чем в других частях света?
    Кроме “растущих ожиданий”, у революции могут быть и другие более серьезные причины, такие как неэффективное функционирование правительства, долговременная бедность, сокращение социальной мобильности. В этом плане весьма поучительны уроки румынских событий 1989 года, которые по многим параметрам совпадают с нашими мартовскими. В них тоже некоторые до сих пор видят руки мондиалистов — ЦРУ, об этом даже сняли фильм. Они начались с того, что, по выражению Князева, “толпа недовольных и зевак” сначала в провинциальном городе захватила здание районного комитета партии, потом в Бухаресте саму цитадель режима Николае Чаушеску. На допросе Чаушеску не признал все это “народной революцией” и говорил, что оппозиция совершила “государственный переворот, и придет день, когда она ответит перед народом”. Такой день не пришел, зато остался вопрос: почему случилось такое?
    Если следовать научным объяснениям Акаева и Князева, тогдашний режим Чаушеску на фоне перестройки в СССР и “бархатных революций” соседних стран был более демократическим. Да и сам “гений Карпат”, тоже “виртуозный канатоходец”, поддерживал неплохие отношения с США и странами Западной Европы. Но как давний приверженец теории конспирологии, считал, что Советский Союз и Запад стремятся уничтожить румынскую модель социализма. Он несокрушимо верил в преимущества своего социализма, который долгие годы работал только на экспорт. Когда тысячи людей покинули страну в поисках работы и под грузом внешних долгов создалась ситуация, близкая к голоду, он продолжал утверждать, что “по темпам развития Румыния числится среди первых стран в мире после второй мировой войны”.
    “Самая большая и самая вредная ложь чаушизма — ложь экономическая!” — писала газета “Ромыния либерэ” спустя три дня после казни “гения Карпат”.
    Теперь вспомним нашу ситуацию. Кыргызстан по сравнению с 1991 годом потерял почти 60 процентов своего производственно–экономического потенциала, произошло массовое обнищание населения, внешний долг достиг астрономической суммы. Но наш первый президент неустанно утверждал, что “по темпам экономической реформы Кыргызстан идет на третьем месте в постсоциалистическом мире после Венгрии и Чехии”. То есть самая большая и самая вредная ложь — ложь экономическая — присутствовала и в мартовских событиях как главный элемент.
    Кроме того, наш первый президент до сих пор несокрушимо верит в свою демократию. На вопрос о том, не является ли “тюльпановый” переворот результатом демократии в бедной стране, он ответил: “Я могу гордиться тем, что в пору моего президентства международное сообщество признало Кыргызстан как островок демократии в Центральной Азии”. Он очень сожалеет, что после марта этой демократии не стало. Это подтверждает и Князев. “События 24 марта 2005 года уничтожили самую демократическую страну, когда–либо существовавшую в регионе Центральной Азии”, — заключает он. Заодно указывает, как надо вообще спасать подобные “демократии”. “Теоретически власть не может применять силы против своего народа”, — пишет он. Но на практике “никаких колебаний в том, применять силу против мятежа или нет, суверенная власть испытывать не должна, для нее это часть исполнения своего долга по защите национальных интересов”.
    Откуда у него эта научная аксиома, Князев не указал, но то, что все диктаторы думают и поступают именно так, доказано не один раз. Тот же “гений Карпат” для защиты “национальных интересов” с первых минут отдал приказ вооруженным силам стрелять в демонстрантов — “деклассированных элементов”. Но его министр обороны растерянно обронил: “Я искал во всех военных уставах и нигде не нашел параграфа, где бы говорилось, что народная армия должна стрелять в народ…”. Румынский генерал, конечно, не был ученым, а то бы придумал еще одну вредную ложь — научную.
    
    Сопротивление “Божьей воле”
    “Назвать мартовские события революцией нельзя, это — просто необдуманный стереотип”, — утверждает Князев. Между тем необдуманным стереотипом становятся уже сами старые теории революций, к помощи которых он и экс–президент прибегают в своих суждениях. Классические теории объясняли все политические изменения на уровне правительства преимущественно как дворцовый или государственный переворот, революцией признавали тотальное изменение в социальной структуре. Такое понимание революции связано с марксистской традицией. В рамках своего анализа индийского общества К. Маркс отмечал, что периодическая смена правительств или династий не приводит к фундаментальным изменениям в экономической организации общества. Он определял революцию как замену одного способа производства другим. С той поры в полемике о природе революции стала доминировать эта точка зрения, ее потом развивали, обогащали новыми элементами и считали, что коммунизм представляет собой принципиально и качественно новое состояние общественного развития. И эти объяснения действительно во многом верно и правильно отражали суть умонастроений и революций, имели место вплоть до недавних времен.
    Но после того, как социализм потерпел крах, в мире произошли кардинальные изменения. Демократия стала общемировой тенденцией, капитализм с рыночной экономикой — глобальной системой. И любые попытки приостановить это движение теперь уже воспринимаются, говоря словами Токвиля, как сопротивление “Божьей воле”. В этом контексте почти не остается места старым, формационным революциям, на их место приходят революции нового типа, которые происходят уже в рамках одной политической и экономической системы. Главной мишенью их становятся режимы “плохих парней” — одиозных, коррумпированных, любящих с помощью сфальсифицированных выборов продлить сроки пребывания на политическом Олимпе. В этих революциях осталось кое–что от старых: как и 200 с лишним лет назад, когда парижане взяли Бастилию, сегодня огромные толпы тоже штурмуют, осаждают, блокируют правительственные учреждения. Мы видели это во всех событиях, начиная от Сербии и кончая нашей страной. И все низвергнутые лидеры — Милошевич, Шеварднадзе, ставленники Кучмы, Акаев — осуждали эти события, переведя их в разряд государственного переворота. А вот латиноамериканцы со своими плохими парнями стали поступать еще интереснее: они в один день их свергают, а на другой — возвращают. Но все же законодателями моды в этом вопросе по праву следует считать французов. В майских демонстрациях 1968 года, когда волнения студентов переросли в масштабную забастовку, в которой приняли участие более десяти миллионов человек, требовали не смены власти вообще, а лично президента Шарля де Голля, личность которого к тому времени в обществе все больше вызывала раздражение. Однако он не только отказался уйти с поста президента, но и потребовал для себя широкие полномочия для “обновления”, заявив о том, что “страна находится на грани гражданской войны”. В феврале следующего года он был вынужден вынести свою реформу на референдум, на котором потерпел поражение, и ушел с поста президента. Этим Франция — родина классических и буйных революций — выдала миру новый образец того, как можно свергать старорежимных правителей мирным путем. Этот опыт потом приняли и осуществили со своими спецификами филиппинцы в 1986 году, свергнув и выгнав из страны своего диктатора Маркоса. Теперь такие революции входят в моду. Генсек ООН Кофи Аннан, не мудрствуя лукаво, назвал этот процесс смещением центра влияния к рядовым гражданам и увидел в нем одну из тенденций будущего. “Все больше и больше складывается ситуация, в которой мы видим, что власть чаще будет проецироваться снизу вверх, нежели сверху вниз”,— говорит он.
    Что может быть принципиально и качественно новым в контексте данной тенденции? Опять же коммунистический строй с плановой экономикой, возврат к которому вряд ли возможен, когда даже от китайского специфического социализма практически уже ничего не остается? Или это военный путч, о реальности которого вдохновенно говорили некоторые местные политологи и журналисты, обхаживая две дюжины отставных кыргызских генералов? Может быть, это халифатизм, приверженцы которого также мечтают об исламской революции, чтобы радикально изменить политический облик центральноазиатских обществ? Если даже все эти модели принимать как принципиально новые в отношении демократии с рыночной экономикой, то качественным состоянием общественного развития их воспримут разве что неисправимые догматики и фундаменталисты.
    Таким образом, старые теории революций, объясняющие их суть как “принципиальное, качественное изменение политической либо экономической системы”, в наши дни не только дискредитированы самой историей, но кое в чем становятся опасными и реакционными. Что же касается научности этих аргументов, то следует отметить, что со времен Дестюта де Траси, фактического основателя идеологии, авторитет науки активно и с большим успехом используется в манипуляции общественным сознанием. Еще великий английский физик Джеймс Максвелл говорил, что “так велико уважение, которое внушает наука, что самое абсурдное мнение может быть принято, если оно изложено таким языком, который напоминает нам какую–нибудь известную научную истину”. В наши же дни, как отмечают исследователи, статус науки оказался выше статуса религии. Поэтому многие, особенно политики, власти, когда хотят оправдать свои сомнительные действия, всегда прибегают к авторитету науки и начинают, как сокрушался в свое время Николай Бердяев, “исследовать даже ценности тем методом, которому они неподсудны”. “Научно ценность не только нельзя исследовать, но нельзя и уловить”, — утверждал он по этому поводу.
    
    Споры о японском землетрясении
    Представляя мартовские события исключительно переворотом, Князев с Акаевым вольно или не вольно становятся апологетами революции. Как будто революции лучше, прогрессивнее, чем перевороты. Революция во все времена означала всякое неожиданное, обычно насильственное, изменение в управлении обществом, что верно и в отношении переворотов. Поэтому, если вспомнить снова Бердяева, любые дебаты вокруг революций всегда похожи “на споры о том, следует ли признавать или не признавать японское землетрясение”. Кроме того, существует практически доказанный факт, что любые революции, в том числе и “цветные”, неизменно воспроизводят прежние административные ресурсы. Классические революции совершались во имя избавления от тирании, но приводили к другой форме тирании. Нынче тоже многие народы, свергнув “плохих парней” путем революции, вскоре убеждаются, что опять выбирали “не тех парней”. Что касается нашей ситуации, разочарование новым президентом растет. Революционеры готовятся к политическому покаянию перед народом за то, что они, не разглядев как следует душу Бакиева, возвели его на трон. Исправить их исторические ошибки и вывести страну на качественно новый уровень развития полна решимости и оппозиция, чей ультиматум, предъявленный властям, остается в силе. И те и другие в Бакиеве видят инкарнированного Акаева.
    Но парадокс в том, что общество, выгнав Акаева, еще ни на йоту не избавилось от того “акаева”, который сидит внутри многих людей, особенно политиков, что делает весьма иллюзорной надежду на быструю трансформацию общества в более качественное состояние. Такая ситуация может наступить только тогда, когда страна наконец научится сменять своих лидеров без всяких потрясений, путем сравнительно честных и не фальсифицированных выборов.
    Эсенбай НУРУШЕВ.

Адрес материала: //mail.msn.kg/ru/news/14983/